Век мастера Таганки: 100 лет Юрию Любимову

Ax, кaк гoрькo… Oтeль «Мaриoтт» нa Твeрскoй, a мoжeт, и нa Пeтрoвкe — здeсь мы, кaжeтся, пили с ним кoфe. Пoтoму чтo ситуaция всe рaвнo бeзнaдeжнaя и oт нaс нe зaвисящaя: вылeт нaшeгo сaмoлeтa с утрa oтлoжeн дo пoлунoчи, вoт мы и пoзвoляeм сeбe тo, чeгo нe мoжeм пoзвoлить в Мoсквe, — рaсслaбиться и пoлучить удoвoльствиe. С Мaринoй Лaдынинoй в фильмe «Кубaнскиe кaзaки», 1950 гoд. Крaсивый мужчинa, тaк пoxoжий нa стaрeющeгo, нo нe стaрoгo львa. Вeликoдушиe — свoйствo тoлькo пo-нaстoящeму больших людей и истинных талантов. Про модных персонажей и говорить нечего: с наступлением нового времени новой России им путь сюда заказан. Эта осиротившая стена — свидетель времени, событий, судеб… У этой открытости есть безусловные плюсы, но и болезненные минусы. 95-летний Юрий Петрович приходит в редакцию «Московского комсомольца» — в театральной премии «МК» (кстати, единственной газетной премии в России) он объявлен «Человеком года». Но это растерянность не перед хамством невоспитанного артиста, а перед примитивной заземленностью человека вообще, его одноклеточным устройством. По коридору идет седой как лунь человек. Но и сам страдает, поскольку открытость исключала какую-либо защиту. Фото: vetervostok.blogspot.ru

Будапешт. Прожигаем, надо сказать, красиво, нахально и весело. Филатов, Демидова, Высоцкий, Золотухин, Славина, Жукова, Смехов, Фарада, Полицеймако, Шаповалов, Антипов — представители золотого периода Таганки. Да они шутили своей любовью, и делали это весьма элегантно. Почему? Разная степень дарования, разные характеры, судьба. И, наконец, наша последняя встреча. А он остался — в своем кабинете, под белой стеной с разноцветными автографами великих, которые восхищались театральным домом, построенным Любимовым, и его свободолюбивыми обитателями. Ему просто некогда — премьера же через неделю. В этот момент его широкие сильные плечи вдруг как-то мягко опадают. Я прошу у него прощения и думаю о нем. Круг Любимова — ученые, философы, художники, но не представители власти, терпевшей дерзости режиссера и цинично позволяющей интеллигенции иметь в лице Таганки клапан для выпускания пара. Наверное, закон сохранения энергии — самый главный: чем она сильнее у человека, тем мощнее въелась, прямо-таки вгрызлась в каменные стены, чтобы остаться там навсегда. С женой Каталин. Но, оказывается, ненадолго: Юрий Петрович обиду не держит. В фильме «Каин XVIII», 1963 год. — Да я же шпана был, шпана таганская, — вспоминал тогда, в Будапеште, Юрий Петрович, — мне один раз так накостыляли, что я еле домой дошел. Сидит за столом главного редактора, пьет водку, закусывает копченой колбасой и просто треплется — про театр, политику, опять театр. Но ведь с этими зданиями в разных уголках Москвы связаны и другие люди, думаю я, так отчего же о них я думаю редко или не думаю вовсе, а о Юрии Петровиче сразу вспоминается, и часто. Да плевал он на то, кто и что про него подумает. Но вот они с Каталин добираются до редакции. Дальше шли подробности с комментариями к прошлому житью-бытью. Он — Художник, Мастер. А его это не волнует. На репетиции спектакля «Горе от ума» я вижу, как он вдруг теряется, когда на свое замечание получает со сцены спор в хамоватой манере. Отель «Мариотт» на Тверской, а может, и на Петровке — здесь мы пили с ним кофе. И снаружи (всегда выделялась из толпы необъяснимой особенностью), и тем, что происходило меж ними и что они не скрывали. Можно подумать, что она доктор-диетолог: того не ешьте, этого не пейте. Даже теперь, когда его нет в этом доме почти 900 дней, я вижу его здесь и только здесь — за небольшим столом под этой стеной. А Мастеру такая суетливость не пристала. Оттого, что Юрий Петрович не засмеется, не рассердится, не поразит парадоксальным ответом: вот кто истинный парадоксов друг. Это ему 95? Глаза его голубые-голубые и смеются. Эпизод, за который мне до сих пор стыдно: события на гастролях Таганки в Чехии, которые повлекли за собой трагические перемены в жизни театра. фото: Наталия Губернаторова

Странное дело, еду по Москве и много где натыкаюсь на Юрия Петровича. Потому что красиво стареет. В фильме «На подмостках сцены», 1956 год. Живут скромно после ухода с Таганки. Конфедерация театральных союзов и Чеховский фестиваль, что в Леонтьевском переулке, — он. Стены белые, и одна, что за спиной, вся в надписях — ему, о нем, о его беспутных и таких разномастных, но все-таки любимых артистах. Точнее, сначала он не приходит, потому что Каталин, которая за рулем, заблудилась. Конфедерация театральных союзов и Чеховский фестиваль, что в Леонтьевском переулке, — он. То есть думаю о нем, хотя до этого и не помышляла: Таганка (его театр вместе с площадью) — это он. Королевский замок высоко над Дунаем, и мы (Ю.П., Каталин и я) прожигаем воскресный день под ослепительным апрельским солнцем. Как же так? Любимов — это как раз та самая энергия, что навсегда. Через полтора года, уже оказавшись в Чехии, докопалась до сути: до вранья переводчицы, которая ввела в заблуждение журналистов. Не каждый смог сохранить себя и свое достоинство на такой высоте. Почему? Его дар — жить и творить — как будто и не нуждается в чужих «думалках»: Любимов слишком сильный, слишком цельный и неделимый. А в Вахтанговский на Арбате, когда он репетировал «Бесов», я заглядывала, чтобы встретиться с Каталин. Она — как будто строгая и воспитанная барышня, а он — хулиган, соблазнивший такую вот венгерскую гордячку своим ярким и яростным способом жить. Кто-то кубарем полетел вниз, приняв падение за свободный полет. Но все они — птенцы его гнезда, даже в самостоятельном полете сохраняющие его родовые черты — какую-то дерзкую независимость, некоторых, правда, сильно обманувшую. Вообще, эта пара еще тогда, в далеком 2001-м и много позже, производила на меня неизгладимое впечатление. А мы-то все уверены, что у Любимова есть персональный шофер. Пятница в фильме «Робинзон Крузо», 1947 год. Безоглядная детская открытость, после которой что хочешь, то и думай о нем. Тут, думаю я, наверное, действует закон сохранения энергии: чем сильнее она у человека, тем мощнее въелась, прямо-таки вгрызлась в каменные стены, чтобы остаться там навсегда и не отпускать. А ее «Юрый» все равно «подворовывает» со стола в кафе, где мы приземлились: то рюмочку опрокинет, «пока Катька не видит», то салями кусок целиком заглотнет, не прожевав, «если Катька бдительность потеряет»… Вот он сидит в своем кабинете на втором этаже. Тогда я не поверила Юрию Петровичу и заняла позицию наблюдателя. Оказывается, нет. Как и еще один урок — великодушия. Ведь он столько работал над ее исправлением, пытается облагородить природу, наивно полагая, что та рано или поздно превратился в породу (а вдруг?), а в результате что он имеет? Наглость зарвавшегося артиста? А я тогда и потом поражалась его такой откровенности, которую не всякий публичный человек, да еще с мировым именем, себе позволял. То есть начинаю думать о нем, хотя до этого и не помышляла: Таганка (его театр вместе с площадью) — только он. Но не о них речь, а о том главном человеке, кто собрал свою драгоценную коллекцию и стоял над ними, позволяя им встать наравне с собой. Мать дверь открыла и обмерла от моего вида… В «Шереметьево» на рассвете прилетали из Будапешта, а в Вахтанговском он репетировал «Бесов», и я заглядывала туда, чтобы встретиться с Каталин. Не допущены в его кабинет и разбогатевшие цеховики, отчаянно строившие свой бизнес в подполье плановой экономики СССР. Любимов — это как раз та самая энергия, которая навсегда. Все-таки странное дело — еду по Москве и много где натыкаюсь на Юрия Петровича. На другом конце была секундная пауза, показавшаяся мне вечностью. Без лишних слов я была прощена. — Юрый, не ешьтэ эту калбасу, она капченая, вам вредно, — это Каталин строгим голосом. Ему-ему, но он такой свободный, такой радостный! Поняла свою ошибку, позвонила Юрию Петровичу и просто, без объяснений сказала: «Юрий Петрович, простите меня». Тут у Любимова нет двойных стандартов, он не бегает меж кремлевских башен, как это стали делать некоторые его коллеги. И это — главный урок Мастера. Да, ею он обезоруживает всякого, но без расчета — просто по-другому не умеет.